Анализируя постсоветскую историю России и ее ближайших соседей, приходишь к выводу о том, что крымские события – точнее, тот или иной реваншистский акт со стороны Москвы – были неизбежны. Речь идет о синдроме неизжитого поражения, который можно назвать «версальским», – памятуя историю межвоенной Германии, которую во многом определило массовое несогласие немцев с условиями Версальского мира.

Нет, я не  собираюсь в очередной раз сравнивать Владимира Путина с Гитлером, что уже сделали многие публицисты горячего темперамента. Да, внешне ситуация с Крымом напоминает кризис 1938 года вокруг Судетской области. Однако Путин, безусловно, не Гитлер, он не фанатик идеи, а прагматик и властный манипулятор, использующий идеологические конструкции и общественные настроения в целях удержания и укрепления собственной власти и созданного им режима. Иное дело, что невиданный за всю постсоветскую эпоху уровень патриотической эйфории (если не сказать – истерии), который возник в России в результате крымской операции Кремля, свидетельствует о том, что Путин «попал в десятку», понял, чего не хватало большинству россиян и ради чего они готовы поддерживать его нынешнюю политику, невзирая на всю ее рискованность и внешнюю иррациональность. (Как известно, после аннексии Крыма рейтинг российского президента подскочил до 82%).

Чтобы понять, почему Путин, вопреки не только международному праву, но и присущей ему политической осторожности, вновь повел Россию по пути внешней экспансии, а общество, по крайней мере, внешне, с энтузиазмом поддержало его, следует проанализировать обстоятельства крушения СССР, отношения России с Западом в последние 23 года и влияние этих факторов на социальную психологию. Это тема, по меньшей мере, для диссертации, поэтому ограничусь только несколькими ключевыми моментами.

1. Поражение в «холодной войне» было лишь отчасти осмыслено в России именно как поражение внешнеполитическое. В гораздо большей мере оно, как и последовавший распад СССР, воспринималось (и воспринимается до сих пор) как следствие внутреннего кризиса советской системы, которым, с одной стороны, воспользовались внешние силы, а с другой – «предательские» элементы в рядах самого тогдашнего советского руководства. (Отсюда – крайне низкая популярность в российском обществе таких фигур, как Михаил Горбачев и Александр Яковлев; чувства, испытываемые к ним большей частью патриотически настроенной общественности, нельзя охарактеризовать иначе как ненависть). Последняя черта роднит восприятие событий конца 80-х – начала 90-х значительной частью россиян с Dolchstosslegende («легендой об ударе в спину»), распространенной в веймарской Германии. Согласно ей, кайзеровская армия не потерпела в 1918 году поражение от внешнего врага, а была предана частью политиков, прежде всего социал-демократами, и стоявшими за их спиной еврейскими кругами. Легенда, которую активно использовала националистическая и нацистская пропаганда, утверждала, что это и привело к крушению монархии и катастрофе Версальского мира (жестокость и унизительность условий которого по отношению к Германии намеренно преувеличивалась).  

2. Преступность советского режима и большевистской идеологии и практики совершенно не является аксиомой для подавляющего большинства россиян. (Как известно, в рейтинге правителей страны ХХ века Брежнев и Сталин заняли лидирующие места). Это опять-таки роднит нынешнюю Россию с веймарской Германией, где было множество явных и латентных поклонников предыдущего монархического режима (начиная с рейхспрезидента Гинденбурга), и разительно отличает ее от Германии после Второй мировой войны, в которой предыдущий, т.е. гитлеровский режим никогда не был популярен.

Можно предположить, что такое положение дел обусловлено двумя факторами. Во-первых, это «неочевидность» катастрофы 1991 года в сравнении с немецкой катастрофой 1945-го: СССР ни с кем не воевал и распался по внутренним причинам. Однако сам этот распад не представляется неизбежным нынешнему российскому массовому сознанию (в отличие от сознания 1991 года – тогда ведь, за исключением трагикомического ГКЧП, не было ни малейших признаков какого-либо движения в защиту рушащейся империи). Русский вариант Dolchstosslegende (см. выше) делает Советский Союз жертвой не собственной неэффективности и бессмысленности, а козней внутренних и внешних врагов.

Во-вторых, в отличие от нацистского, советский режим существовал много десятилетий, на протяжении которых заметно эволюционировал. Поздний СССР, при всех своих недостатках, был куда менее репрессивным и жестоким государством, чем СССР сталинский – недаром некоторые политологи придумали для советского режима после 1956 года тяжеловесное определение «посттоталитарный авторитаризм». Массовое сознание категорически отказывается связывать относительно мягкий патерналистский брежневский режим с понятием «преступная диктатура». Это относится даже к той части общества, которая соглашается с таким определением применительно к режиму сталинскому.

В результате по отношению к советскому прошлому возникает своего рода самооправдательный нарратив: «мы жили скромно, но достойно», «у нас была великая страна», «”перестройщики” всё развалили, а Запад им помогал» и т.п. Отсюда уже один шаг до реваншистских настроений. Ведь советская эпоха воспринимается не как «проклятое прошлое», за которое стыдно и возврат к которому невозможен – как это произошло в Германии после Второй мировой войны, – а наоборот, как объект ностальгии и во многом ценностный ориентир. По ряду причин, которые мы попытаемся проанализировать ниже, эти настроения достигли своего пика именно сейчас.  

3. Политика западных стран по отношению к России в 90-е годы страдала раздвоенностью, что имело катастрофические последствия для двусторонних отношений. С одной стороны, западные лидеры всячески избегали говорить о своей победе в «холодной войне», предпочитая представлять случившееся в 1989-91 годах как некую «всеобщую победу», освобождение от коммунистической тирании и прорыв к демократии. Всё это сопровождалось набором символических поощряющих жестов в отношении России – преобразованием G7 в G8, «дружбой Билла и Бориса» и т.д. С другой стороны, Москве четко дали понять, что Запад не намерен признавать за ней какую-либо особую роль на пространстве бывшего СССР, а тем более Центральной и Восточной Европы. Расширение НАТО на восток в 1999 и 2004 годах стало для России олицетворением того, что к ней таки относятся как к проигравшей стороне, хоть и не говорят этого. Таким образом, Запад показал себя в глазах российского руководства «лицемером», нарушителем «понятий». Автор этих строк склонен разделять версию Станислава Белковского о Путине как «стихийном консерваторе» и «пацане», для которого важны не номинальные правила и законы, а система неформальных договоренностей, которые должны соблюдаться. Если это так, то Путин вполне «резонирует» с российским обществом, где в качестве примера западного «вероломства» нередко можно услышать, в частности, ссылки на некие устные обещания, данные западными политиками в конце 80-х Горбачеву о том, что НАТО не будет расширяться.

Со стороны Москвы осмысление того факта, что с Россией не собираются разговаривать как с державой, по-прежнему доминирующей на востоке Европы, вылилось в ряд шагов. Это и дипломатическое противостояние с Западом во время операции НАТО против Югославии (1999), и создание ОДКБ (2002), и даже выдвижение Анатолием Чубайсом концепции «либеральной империи» (2003), влияние которой нетрудно заметить в российской политике в отношении т.н. «ближнего зарубежья» при «раннем» Владимире Путине. Окончательным рубежом, переместившим Россию в антизападный лагерь, стали «революция роз» в Грузии (2003) и «оранжевая революция» на Украине (2004), истолкованные Москвой однозначно – как свидетельство намерений США и ЕС создать на границах с Россией новый «санитарный кордон» из прозападно и антироссийски ориентированных государств.

4. У российской политической элиты сложилось весьма специфическое отношение к постсоветским странам. Они воспринимаются не как хотя бы отчасти самостоятельные субъекты, а лишь как объекты геополитической игры между «большими парнями», т.е. Россией, с одной стороны, и США и Европой – с другой. В результате российская политика и дипломатия уделяет довольно мало внимания внутренним социально-экономическим и политическим процессам в таких странах, как Украина, Грузия или Молдавия, считая эти процессы лишь продолжением внешних влияний.

Отсюда – близкое к параноидальному восприятие и «оранжевой революции», и Майдана 2013-14 как инструментов «западного заговора против России», а не результатов  сложных процессов в самом украинском обществе. С помощью системы официозно-пропагандистских СМИ такое восприятие транслируется на широкую аудиторию и быстро становится «мнением народным». С другой стороны, постсоветские общества (прежде всего, украинское и белорусское) упорно трактуются как весьма родственные российскому, однозначно или, по крайней мере, в значительной мере «наши». Степень влияния идей национальной независимости на общественное мнение в соседних странах, особенно у молодого поколения, выросшего уже после СССР, заметно недооценивается. Собственные позитивные оценки советского периода, ряда других явлений недавнего и далекого прошлого зачастую переносятся как российскими политиками, так и общественным мнением на соседей.

Когда реальность расходится с представлениями, ее встречают в штыки, формируя стереотипные образы врагов («бандеровцы», «западенцы», «националисты», «русофобы»). Напротив, жители тех стран и регионов бывшего СССР, где вследствие этнической пестроты, а также более глубокой советизации и русификации национальная идентичность оказалась нечеткой, а исторический нарратив близок «общесоветскому» (юг и восток Украины, Приднестровье, отчасти Белоруссия), автоматически записываются в «наши», «русские», «соотечественники». В этом смысле Крым действительно стал подарком для путинской России, так как в психологическом плане словно бы подтвердил большинству общества его правоту: да, «русский мир» существует, да, Россия остается центром притяжения для соседей и т.д. «Мелочи» вроде специфических условий проведения крымского референдума, грубой аннексии территории другого государства и, наконец, того, что эта аннексия, очевидно, надолго ухудшит российско-украинские отношения (вина за это, естественно, возлагается на «бандеровцев» и «фашистов», пришедших к власти в Киеве), от возбужденного сознания российского большинства ускользают. Крым становится лекарством от «версальского синдрома».

5. Владимир Путин  и его окружение используют этот синдром в собственных политических целях, но, в то же время, и сами являются его носителями. Как отмечает российский историк Михаил Долбилов, зачастую «общественное мнение лидирует в механике патриотического подъема. Но вообще-то в таких случаях общество и политики – сообщающиеся сосуды. Тут в общем-то даже неважно, "кто начал". Эмоциональный консенсус играет огромную роль». В данном случае «начала», безусловно, российская власть, которая с начала третьего президентского срока Путина (2012) тщательно разогревала, а затем вывела на полные обороты идеолого-пропагандистскую машину. Внутриполитические цели этих действий ясны: разгромить наметившееся было в 2011-12 годах в Москве и крупных городах протестное движение (на данный момент это вполне удалось); подтянуть несколько разболтавшуюся за время «зицпрезидентства» Дмитрия Медведева вертикаль власти; переключить внимание общества с ухудшающейся экономической ситуации и социальных проблем на вопросы идеологии, ценностей и внешней политики.

Но было бы ошибкой считать, что этим намерения Владимира Путина и ограничиваются. Будучи достаточно незаурядным политиком, который почти полтора десятилетия находится у власти в крупнейшей стране мира, пусть и утратившей значительную часть своего былого влияния, Путин не может не задумываться над тем, с какой репутацией он войдет в историю. Его background (не только карьера в КГБ, но и обстоятельства прихода к власти в начале второй чеченской войны, и любовно пестуемый мачистский образ), как и его высказывания, позволяют однозначно видеть в нем ностальгического имперца, для которого «версальский синдром» неизжитого поражения – органичная часть собственной психологии.

При всем отрыве от реальности, замеченном Ангелой Меркель, Путин вряд ли не понимает, что реставрация СССР в той или иной форме – задача, которая нынешней России явно не под силу. Однако цель чуть более скромная – восстановить Россию в роли одного из ведущих глобальных игроков – судя по всему, представляется ему вполне реальной. Предотвращение военной операции США против Сирии – именно так трактуют это событие в России, хотя в действительности администрация Барака Обамы, которой крайне не хотелось влезать в сирийский конфликт, использовала российскую мирную инициативу ко всеобщему удовольствию, – видимо, придало Путину уверенности в том, что достижение этой цели близко. Отсюда – агрессивная решительность по отношению к Украине, проявленная им после свержения Майданом Виктора Януковича. Иное дело, что «крымский поход» может иметь и последствия, на которые Владимир Путин явно не рассчитывал.

В этой связи особенно важны будут ответы на несколько вопросов:
а) насколько далеко готов зайти российский лидер в своей попытке избавить Россию от «версальского синдрома»;
б) насколько жесткий вариант противостояния путинской России изберет Запад (пока его реакция выглядит скорее как мягко-выжидательная);
в) насколько быстро будут нарастать негативные явления в самой России, вызванные как нынешними экономическими тенденциями, так санкциями Запада и нарастающим маразмом самой путинской системы.

В любом случае игра, затеянная Кремлем, выглядит очень рискованной. Если бы не сдерживающий фактор ядерного оружия, мир уже сегодня мог бы находиться в состоянии, напоминающем события столетней давности, которые привели к Великой войне. Но даже если прямой конфронтации России и Запада удастся избежать, для самой России крымская «победа» с большой вероятностью станет началом долгой внешней изоляции и внутреннего кризиса. Так неудачная попытка избавиться от призрака былой неудачи может стать причиной нового, куда более страшного поражения. Германия когда-то пережила это.