ISSUE 1-2014
INTERVIEW
STUDIES
Yaroslav Shimov Lyubov Shishelina Vladimir Voronov Victor Zamyatin Stepan Grigoryan
RUSSIA AND EUROASIAN PROJECT
Laurynas Kasciūnas Юрий Солозобов Леонид Вардомский Александр Скаков Hasmik Grigoryan
OUR ANALYSES
Томаш Урбан Mykola Riabchuk
REVIEW
Pavel Vitek
APROPOS
Anna Abakunova


Disclaimer: The views and opinions expressed in the articles and/or discussions are those of the respective authors and do not necessarily reflect the official views or positions of the publisher.

TOPlist
STUDIES
ВЕРСАЛЬСКИЙ СИНДРОМ РОССИИ
By Yaroslav Shimov | Historian and journalist | Issue 1, 2014

Анализируя постсоветскую историю России и ее ближайших соседей, приходишь к выводу о том, что крымские события – точнее, тот или иной реваншистский акт со стороны Москвы – были неизбежны. Речь идет о синдроме неизжитого поражения, который можно назвать «версальским», – памятуя историю межвоенной Германии, которую во многом определило массовое несогласие немцев с условиями Версальского мира.

Нет, я не  собираюсь в очередной раз сравнивать Владимира Путина с Гитлером, что уже сделали многие публицисты горячего темперамента. Да, внешне ситуация с Крымом напоминает кризис 1938 года вокруг Судетской области. Однако Путин, безусловно, не Гитлер, он не фанатик идеи, а прагматик и властный манипулятор, использующий идеологические конструкции и общественные настроения в целях удержания и укрепления собственной власти и созданного им режима. Иное дело, что невиданный за всю постсоветскую эпоху уровень патриотической эйфории (если не сказать – истерии), который возник в России в результате крымской операции Кремля, свидетельствует о том, что Путин «попал в десятку», понял, чего не хватало большинству россиян и ради чего они готовы поддерживать его нынешнюю политику, невзирая на всю ее рискованность и внешнюю иррациональность. (Как известно, после аннексии Крыма рейтинг российского президента подскочил до 82%).

Чтобы понять, почему Путин, вопреки не только международному праву, но и присущей ему политической осторожности, вновь повел Россию по пути внешней экспансии, а общество, по крайней мере, внешне, с энтузиазмом поддержало его, следует проанализировать обстоятельства крушения СССР, отношения России с Западом в последние 23 года и влияние этих факторов на социальную психологию. Это тема, по меньшей мере, для диссертации, поэтому ограничусь только несколькими ключевыми моментами.

1. Поражение в «холодной войне» было лишь отчасти осмыслено в России именно как поражение внешнеполитическое. В гораздо большей мере оно, как и последовавший распад СССР, воспринималось (и воспринимается до сих пор) как следствие внутреннего кризиса советской системы, которым, с одной стороны, воспользовались внешние силы, а с другой – «предательские» элементы в рядах самого тогдашнего советского руководства. (Отсюда – крайне низкая популярность в российском обществе таких фигур, как Михаил Горбачев и Александр Яковлев; чувства, испытываемые к ним большей частью патриотически настроенной общественности, нельзя охарактеризовать иначе как ненависть). Последняя черта роднит восприятие событий конца 80-х – начала 90-х значительной частью россиян с Dolchstosslegende («легендой об ударе в спину»), распространенной в веймарской Германии. Согласно ей, кайзеровская армия не потерпела в 1918 году поражение от внешнего врага, а была предана частью политиков, прежде всего социал-демократами, и стоявшими за их спиной еврейскими кругами. Легенда, которую активно использовала националистическая и нацистская пропаганда, утверждала, что это и привело к крушению монархии и катастрофе Версальского мира (жестокость и унизительность условий которого по отношению к Германии намеренно преувеличивалась).  

2. Преступность советского режима и большевистской идеологии и практики совершенно не является аксиомой для подавляющего большинства россиян. (Как известно, в рейтинге правителей страны ХХ века Брежнев и Сталин заняли лидирующие места). Это опять-таки роднит нынешнюю Россию с веймарской Германией, где было множество явных и латентных поклонников предыдущего монархического режима (начиная с рейхспрезидента Гинденбурга), и разительно отличает ее от Германии после Второй мировой войны, в которой предыдущий, т.е. гитлеровский режим никогда не был популярен.

Можно предположить, что такое положение дел обусловлено двумя факторами. Во-первых, это «неочевидность» катастрофы 1991 года в сравнении с немецкой катастрофой 1945-го: СССР ни с кем не воевал и распался по внутренним причинам. Однако сам этот распад не представляется неизбежным нынешнему российскому массовому сознанию (в отличие от сознания 1991 года – тогда ведь, за исключением трагикомического ГКЧП, не было ни малейших признаков какого-либо движения в защиту рушащейся империи). Русский вариант Dolchstosslegende (см. выше) делает Советский Союз жертвой не собственной неэффективности и бессмысленности, а козней внутренних и внешних врагов.

Во-вторых, в отличие от нацистского, советский режим существовал много десятилетий, на протяжении которых заметно эволюционировал. Поздний СССР, при всех своих недостатках, был куда менее репрессивным и жестоким государством, чем СССР сталинский – недаром некоторые политологи придумали для советского режима после 1956 года тяжеловесное определение «посттоталитарный авторитаризм». Массовое сознание категорически отказывается связывать относительно мягкий патерналистский брежневский режим с понятием «преступная диктатура». Это относится даже к той части общества, которая соглашается с таким определением применительно к режиму сталинскому.

В результате по отношению к советскому прошлому возникает своего рода самооправдательный нарратив: «мы жили скромно, но достойно», «у нас была великая страна», «”перестройщики” всё развалили, а Запад им помогал» и т.п. Отсюда уже один шаг до реваншистских настроений. Ведь советская эпоха воспринимается не как «проклятое прошлое», за которое стыдно и возврат к которому невозможен – как это произошло в Германии после Второй мировой войны, – а наоборот, как объект ностальгии и во многом ценностный ориентир. По ряду причин, которые мы попытаемся проанализировать ниже, эти настроения достигли своего пика именно сейчас.  

3. Политика западных стран по отношению к России в 90-е годы страдала раздвоенностью, что имело катастрофические последствия для двусторонних отношений. С одной стороны, западные лидеры всячески избегали говорить о своей победе в «холодной войне», предпочитая представлять случившееся в 1989-91 годах как некую «всеобщую победу», освобождение от коммунистической тирании и прорыв к демократии. Всё это сопровождалось набором символических поощряющих жестов в отношении России – преобразованием G7 в G8, «дружбой Билла и Бориса» и т.д. С другой стороны, Москве четко дали понять, что Запад не намерен признавать за ней какую-либо особую роль на пространстве бывшего СССР, а тем более Центральной и Восточной Европы. Расширение НАТО на восток в 1999 и 2004 годах стало для России олицетворением того, что к ней таки относятся как к проигравшей стороне, хоть и не говорят этого. Таким образом, Запад показал себя в глазах российского руководства «лицемером», нарушителем «понятий». Автор этих строк склонен разделять версию Станислава Белковского о Путине как «стихийном консерваторе» и «пацане», для которого важны не номинальные правила и законы, а система неформальных договоренностей, которые должны соблюдаться. Если это так, то Путин вполне «резонирует» с российским обществом, где в качестве примера западного «вероломства» нередко можно услышать, в частности, ссылки на некие устные обещания, данные западными политиками в конце 80-х Горбачеву о том, что НАТО не будет расширяться.

Со стороны Москвы осмысление того факта, что с Россией не собираются разговаривать как с державой, по-прежнему доминирующей на востоке Европы, вылилось в ряд шагов. Это и дипломатическое противостояние с Западом во время операции НАТО против Югославии (1999), и создание ОДКБ (2002), и даже выдвижение Анатолием Чубайсом концепции «либеральной империи» (2003), влияние которой нетрудно заметить в российской политике в отношении т.н. «ближнего зарубежья» при «раннем» Владимире Путине. Окончательным рубежом, переместившим Россию в антизападный лагерь, стали «революция роз» в Грузии (2003) и «оранжевая революция» на Украине (2004), истолкованные Москвой однозначно – как свидетельство намерений США и ЕС создать на границах с Россией новый «санитарный кордон» из прозападно и антироссийски ориентированных государств.

4. У российской политической элиты сложилось весьма специфическое отношение к постсоветским странам. Они воспринимаются не как хотя бы отчасти самостоятельные субъекты, а лишь как объекты геополитической игры между «большими парнями», т.е. Россией, с одной стороны, и США и Европой – с другой. В результате российская политика и дипломатия уделяет довольно мало внимания внутренним социально-экономическим и политическим процессам в таких странах, как Украина, Грузия или Молдавия, считая эти процессы лишь продолжением внешних влияний.

Отсюда – близкое к параноидальному восприятие и «оранжевой революции», и Майдана 2013-14 как инструментов «западного заговора против России», а не результатов  сложных процессов в самом украинском обществе. С помощью системы официозно-пропагандистских СМИ такое восприятие транслируется на широкую аудиторию и быстро становится «мнением народным». С другой стороны, постсоветские общества (прежде всего, украинское и белорусское) упорно трактуются как весьма родственные российскому, однозначно или, по крайней мере, в значительной мере «наши». Степень влияния идей национальной независимости на общественное мнение в соседних странах, особенно у молодого поколения, выросшего уже после СССР, заметно недооценивается. Собственные позитивные оценки советского периода, ряда других явлений недавнего и далекого прошлого зачастую переносятся как российскими политиками, так и общественным мнением на соседей.

Когда реальность расходится с представлениями, ее встречают в штыки, формируя стереотипные образы врагов («бандеровцы», «западенцы», «националисты», «русофобы»). Напротив, жители тех стран и регионов бывшего СССР, где вследствие этнической пестроты, а также более глубокой советизации и русификации национальная идентичность оказалась нечеткой, а исторический нарратив близок «общесоветскому» (юг и восток Украины, Приднестровье, отчасти Белоруссия), автоматически записываются в «наши», «русские», «соотечественники». В этом смысле Крым действительно стал подарком для путинской России, так как в психологическом плане словно бы подтвердил большинству общества его правоту: да, «русский мир» существует, да, Россия остается центром притяжения для соседей и т.д. «Мелочи» вроде специфических условий проведения крымского референдума, грубой аннексии территории другого государства и, наконец, того, что эта аннексия, очевидно, надолго ухудшит российско-украинские отношения (вина за это, естественно, возлагается на «бандеровцев» и «фашистов», пришедших к власти в Киеве), от возбужденного сознания российского большинства ускользают. Крым становится лекарством от «версальского синдрома».

5. Владимир Путин  и его окружение используют этот синдром в собственных политических целях, но, в то же время, и сами являются его носителями. Как отмечает российский историк Михаил Долбилов, зачастую «общественное мнение лидирует в механике патриотического подъема. Но вообще-то в таких случаях общество и политики – сообщающиеся сосуды. Тут в общем-то даже неважно, "кто начал". Эмоциональный консенсус играет огромную роль». В данном случае «начала», безусловно, российская власть, которая с начала третьего президентского срока Путина (2012) тщательно разогревала, а затем вывела на полные обороты идеолого-пропагандистскую машину. Внутриполитические цели этих действий ясны: разгромить наметившееся было в 2011-12 годах в Москве и крупных городах протестное движение (на данный момент это вполне удалось); подтянуть несколько разболтавшуюся за время «зицпрезидентства» Дмитрия Медведева вертикаль власти; переключить внимание общества с ухудшающейся экономической ситуации и социальных проблем на вопросы идеологии, ценностей и внешней политики.

Но было бы ошибкой считать, что этим намерения Владимира Путина и ограничиваются. Будучи достаточно незаурядным политиком, который почти полтора десятилетия находится у власти в крупнейшей стране мира, пусть и утратившей значительную часть своего былого влияния, Путин не может не задумываться над тем, с какой репутацией он войдет в историю. Его background (не только карьера в КГБ, но и обстоятельства прихода к власти в начале второй чеченской войны, и любовно пестуемый мачистский образ), как и его высказывания, позволяют однозначно видеть в нем ностальгического имперца, для которого «версальский синдром» неизжитого поражения – органичная часть собственной психологии.

При всем отрыве от реальности, замеченном Ангелой Меркель, Путин вряд ли не понимает, что реставрация СССР в той или иной форме – задача, которая нынешней России явно не под силу. Однако цель чуть более скромная – восстановить Россию в роли одного из ведущих глобальных игроков – судя по всему, представляется ему вполне реальной. Предотвращение военной операции США против Сирии – именно так трактуют это событие в России, хотя в действительности администрация Барака Обамы, которой крайне не хотелось влезать в сирийский конфликт, использовала российскую мирную инициативу ко всеобщему удовольствию, – видимо, придало Путину уверенности в том, что достижение этой цели близко. Отсюда – агрессивная решительность по отношению к Украине, проявленная им после свержения Майданом Виктора Януковича. Иное дело, что «крымский поход» может иметь и последствия, на которые Владимир Путин явно не рассчитывал.

В этой связи особенно важны будут ответы на несколько вопросов:
а) насколько далеко готов зайти российский лидер в своей попытке избавить Россию от «версальского синдрома»;
б) насколько жесткий вариант противостояния путинской России изберет Запад (пока его реакция выглядит скорее как мягко-выжидательная);
в) насколько быстро будут нарастать негативные явления в самой России, вызванные как нынешними экономическими тенденциями, так санкциями Запада и нарастающим маразмом самой путинской системы.

В любом случае игра, затеянная Кремлем, выглядит очень рискованной. Если бы не сдерживающий фактор ядерного оружия, мир уже сегодня мог бы находиться в состоянии, напоминающем события столетней давности, которые привели к Великой войне. Но даже если прямой конфронтации России и Запада удастся избежать, для самой России крымская «победа» с большой вероятностью станет началом долгой внешней изоляции и внутреннего кризиса. Так неудачная попытка избавиться от призрака былой неудачи может стать причиной нового, куда более страшного поражения. Германия когда-то пережила это.   

Print version
EMAIL
previous “IF RUSSIA SEES STRONG AND REALISTIC EU AND NATO IT WILL ADJUST ITS OWN POLICIES” |
СОБЫТИЯ НА УКРАИНЕ:
ПРОЩАНИЕ С ИЛЛЮЗИЯМИ?
|
Lyubov Shishelina
next
ARCHIVE
2021  1 2 3 4
2020  1 2 3 4
2019  1 2 3 4
2018  1 2 3 4
2017  1 2 3 4
2016  1 2 3 4
2015  1 2 3 4
2014  1 2 3 4
2013  1 2 3 4
2012  1 2 3 4
2011  1 2 3 4
2010  1 2 3 4
2009  1 2 3 4
2008  1 2 3 4
2007  1 2 3 4
2006  1 2 3 4
2005  1 2 3 4
2004  1 2 3 4
2003  1 2 3 4
2002  1 2 3 4
2001  1 2 3 4

SEARCH

mail
www.jota.cz
RSS
  © 2008-2024
Russkii Vopros
Created by b23
Valid XHTML 1.0 Transitional
Valid CSS 3.0
MORE Russkii Vopros

About us
For authors
UPDATES

Sign up to stay informed.Get on the mailing list.